Неточные совпадения
Не позаботясь даже
о том, чтобы проводить от себя Бетси, забыв все свои решения, не спрашивая, когда можно, где муж, Вронский тотчас же поехал к Карениным. Он вбежал на лестницу, никого и ничего не видя, и быстрым шагом, едва удерживаясь от
бега, вошел в ее комнату. И не
думая и не замечая того, есть кто в комнате или нет, он обнял ее и стал покрывать поцелуями ее лицо, руки и шею.
— Вот отлично! Общий! — вскрикнул Левин и
побежал с Лаской в чащу отыскивать вальдшнепа. «Ах да,
о чем это неприятно было? — вспоминал он. — Да, больна Кити… Что ж делать, очень жаль»,
думал он.
Сережа был разбойник: погнавшись за проезжающими, он споткнулся и на всем
бегу ударился коленом
о дерево, так сильно, что я
думал, он расшибется вдребезги.
Тетушка, остановясь, позвала его, он быстро
побежал вперед, а Самгин, чувствуя себя лишним, свернул на боковую дорожку аллеи, — дорожка тянулась между молодых сосен куда-то вверх. Шел Самгин медленно, смотрел под ноги себе и
думал о том, какие странные люди окружают Марину: этот кучер, Захарий, Безбедов…
Но последние ее слова, этот грубо-кокетливый вызов, обращенный прямо к нему и на него, заставили его
подумать и
о своей защите, напомнили ему
о его собственной борьбе и
о намерении
бежать.
Вера не вынесла бы грубой неволи и
бежала бы от бабушки, как убегала за Волгу от него, Райского, словом — нет средств! Вера выросла из круга бабушкиной опытности и морали,
думал он, и та только раздражит ее своими наставлениями или, пожалуй, опять заговорит
о какой-нибудь Кунигунде — и насмешит. А Вера потеряет и последнюю искру доверия к ней.
Вот я
думал бежать от русской зимы и прожить два лета, а приходится, кажется, испытать четыре осени: русскую, которую уже пережил, английскую переживаю, в тропики придем в тамошнюю осень. А бестолочь какая: празднуешь два Рождества, русское и английское, два Новые года, два Крещенья. В английское Рождество была крайняя нужда в работе — своих рук недоставало: англичане и слышать не хотят
о работе в праздник. В наше Рождество англичане пришли, да совестно было заставлять работать своих.
—
О, это пустяки. Все мужчины обыкновенно так говорят, а потом преспокойнейшим образом и женятся. Вы не
думайте, что я хотела что-нибудь выпытать
о вас, — нет, я от души радуюсь вашему счастью, и только. Обыкновенно завидуют тому, чего самим недостает, — так и я… Муж от меня
бежит и развлекается на стороне, а мне остается только радоваться чужому счастью.
Я не могу прикасаться к чистому, не оскверняя;
беги меня, дитя мое, я гадкая женщина, — не
думай о свете!
Она обняла отца, обещалась ему
подумать о его совете и
побежала умилостивлять раздраженную мисс Жаксон, которая насилу согласилась отпереть ей свою дверь и выслушать ее оправдания.
— Встанут с утра, да только
о том и
думают, какую бы родному брату пакость устроить. Услышит один Захар, что брат с вечера по хозяйству распоряжение сделал, — пойдет и отменит. А в это же время другой Захар под другого брата такую же штуку подводит. До того дошло, что теперь мужики, как завидят, что по дороге идет Захар Захарыч — свой ли, не свой ли, — во все лопатки прочь
бегут!
Когда б не доблестная кровь
Текла в вас — я б молчал.
Но если рветесь вы вперед,
Не веря ничему,
Быть может, гордость вас спасет…
Достались вы ему
С богатством, с именем, с умом,
С доверчивой душой,
А он, не
думая о том,
Что станется с женой,
Увлекся призраком пустым
И — вот его судьба!..
И что ж?..
бежите вы за ним,
Как жалкая раба!
Про Еспера Иваныча и говорить нечего: княгиня для него была святыней, ангелом чистым, пред которым он и
подумать ничего грешного не смел; и если когда-то позволил себе смелость в отношении горничной, то в отношении женщины его круга он, вероятно,
бежал бы в пустыню от стыда, зарылся бы навеки в своих Новоселках, если бы только узнал, что она его подозревает в каких-нибудь, положим, самых возвышенных чувствах к ней; и таким образом все дело у них разыгрывалось на разговорах, и то весьма отдаленных,
о безумной, например, любви Малек-Аделя к Матильде […любовь Малек-Аделя к Матильде.
А есть и такие, которые истинно от страстей мирских в пустыню
бегут и ни
о чем больше не
думают, как бы душу свою спасти.
«Уйти же теперь неловко, — как будто я
бегу от ее слез», — продолжал
думать я. Я повернулся на стуле, чтоб хоть напомнить ей
о моем присутствии.
Агапия,
подумав, что бедная старушка собиралась ехать куда-то и, испугавшись такого намерения Юлии Матвеевны,
побежала сказать
о том gnadige Frau.
— Вишь ты, какой прыткий! — сказал он, глядя на него строго. — Уж не прикажешь ли мне самому
побежать к вам на прибавку? Ты
думаешь, мне только и заботы, что ваша Сибирь? Нужны люди на хана и на Литву. Бери что дают, а обратным путем набирай охотников. Довольно теперь всякой голи на Руси. Вместо чтоб докучать мне по все дни
о хлебе, пусть идут селиться на те новые земли! И архиерею вологодскому написали мы, чтоб отрядил десять попов обедни вам служить и всякие требы исполнять.
За мостом он уже без приглашения кондуктора взобрался в вагон, на котором стояла надпись: «Central park». [Центральный парк. (Ред.)] Спокойное сидение и ровный
бег вагона манили невольно бесприютного человека, а куда ехать, ему было теперь все равно. Только бы ехать, чем дальше, тем лучше, не
думая ни
о чем, давая отдых усталым ногам, пока дремота налетает вместе с ровным постукиванием колес…
Саша
побежал домой, весело
думая о веселой девице.
Но вскоре я убедился, что во время моего
бега, огибая кусты и пни и совсем не
думая о дороге, я заблудился.
На нарах, кроме двух моих старых товарищей, не отправленных в училище, явились еще три юнкера, и мой приезд был встречен весело. Но все-таки я
думал об отце, и вместе с тем засела мысль
о побеге за границу в качестве матроса и мечталось даже
о приключениях Робинзона. В конце концов я решил уйти со службы и «податься» в Астрахань.
"Милый мой! я всю ночь
думала о твоем предложении… Я не стану с тобой лукавить. Ты был откровенен со мною, и я буду откровенна: я не могу
бежать с тобою, я не в силах это сделать. Я чувствую, как я перед тобою виновата; вторая моя вина еще больше первой, — я презираю себя, свое малодушие, я осыпаю себя упреками, но я не могу себя переменить.
А море — дышит, мерно поднимается голубая его грудь; на скалу, к ногам Туба, всплескивают волны, зеленые в белом, играют, бьются
о камень, звенят, им хочется подпрыгнуть до ног парня, — иногда это удается, вот он, вздрогнув, улыбнулся — волны рады, смеются,
бегут назад от камней, будто бы испугались, и снова бросаются на скалу; солнечный луч уходит глубоко в воду, образуя воронку яркого света, ласково пронзая груди волн, — спит сладким сном душа, не
думая ни
о чем, ничего не желая понять, молча и радостно насыщаясь тем, что видит, в ней тоже ходят неслышно светлые волны, и, всеобъемлющая, она безгранично свободна, как море.
— То есть не принимай ничего к сердцу, — перервал Рославлев, — не люби никого, не жалей ни
о ком;
беги от несчастного: он может тебя опечалить; старайся не испортить желудка и как можно реже
думай о том, что будет с тобою под старость — то ли ты хотел сказать, Александр?
— Остановитесь, ради Бога, Наталья Алексеевна, умоляю вас. Я не заслуживаю вашего презрения, клянусь вам. Войдите же и вы в мое положение. Я отвечаю за вас и за себя. Если бы я не любил вас самой преданной любовью — да Боже мой! я бы тотчас сам предложил вам
бежать со мною… Рано или поздно, матушка ваша простит нас… и тогда… Но прежде чем
думать о собственном счастье…
«Пойти можно, —
думал он, — но какая польза от этого? Опять буду говорить ему некстати
о будуаре,
о женщинах,
о том, что честно или нечестно. Какие тут, черт подери, могут быть разговоры
о честном или нечестном, если поскорее надо спасать жизнь мою, если я задыхаюсь в этой проклятой неволе и убиваю себя?.. Надо же, наконец, понять, что продолжать такую жизнь, как моя, — это подлость и жестокость, пред которой все остальное мелко и ничтожно.
Бежать! — бормотал он, садясь. —
Бежать!»
Справа по обрыву стоял лес, слева блестело утреннее красивое море, а ветер дул на счастье в затылок. Я был рад, что иду берегом. На гравии
бежали, шумя, полосы зеленой воды, отливаясь затем назад шепчущей
о тишине пеной. Обогнув мыс, мы увидели вдали, на изгибе лиловых холмов берега, синюю крышу с узким дымком флага, и только тут я вспомнил, что Эстамп ждет известий. То же самое, должно быть,
думал Дюрок, так как сказал...
А между тем он все
бежал да
бежал, и словно двигаемый какою-то постороннею силою, ибо во всем существе своем чувствовал какое-то ослабление и онемение;
думать ни
о чем он не мог, хотя идеи его цеплялись за все, как терновник.
«Он, верно, был ночью у Анны Павловны и показал письмо
о смерти Эльчанинова, а теперь, когда она помешалась, он
бежал, будучи не в состоянии выгнать ее при себе из дома; но как же в деньгах-то, при его состоянии сподличать, это уж невероятно!..»
Подумав, Савелий в тот же день потребовал экипаж и перевез больную к себе в Ярцово.
Но на верхней площадке его тоска возросла до такой нестерпимой боли, что он вдруг, сам не сознавая, что делает, опрометью
побежал вниз. В одну минуту он уже был на крыльце. Он ни на что не надеялся, ни
о чем не
думал, но он вовсе не удивился, а только странно обрадовался, когда увидел свою мать на том же самом месте, где за несколько минут ее оставил. И на этот раз мать должна была первой освободиться из лихорадочных объятий сына.
«Что за чудеса!» —
подумал я. Между тем мы подошли к трактиру, и Елисей
побежал вперед доложить обо мне. В первые годы нашей разлуки мы с Пасынковым переписывались довольно часто, но последнее письмо его я получил года четыре назад и с тех пор ничего не знал
о нем.
Нрава Домна Платоновна была самого общительного, веселого, доброго, необидчивого и простодушно-суеверного. Характер у нее был мягкий и сговорчивый; натура в основании своем честная и довольно прямая, хотя, разумеется, была у нее, как у русского человека, и маленькая лукавинка. Труд и хлопоты были сферою, в которой Домна Платоновна жила безвыходно. Она вечно суетилась, вечно куда-то
бежала,
о чем-то
думала, что-то такое соображала или приводила в исполнение.
Бедный Ковалев чуть не сошел с ума. Он не знал, как и
подумать о таком странном происшествии. Как же можно, в самом деле, чтобы нос, который еще вчера был у него на лице, не мог ездить и ходить, — был в мундире! Он
побежал за каретою, которая, к счастию, проехала недалеко и остановилась перед Казанским собором.
Накануне приезда жениха, когда невеста, просидев до полночи с отцом и матерью, осыпанная их ласками, приняв с любовью их родительское благословение, воротилась в свою комнатку и легла спать, — сон в первый раз
бежал от ее глаз: ее смущала мысль, что с завтрашнего дня переменится тихий образ ее жизни, что она будет объявленная невеста; что начнут приезжать гости, расспрашивать и поздравлять; что без гостей пойдут невеселые разговоры, а может быть, и чтение книг, не совсем для нее понятных, и что целый день надо будет все сидеть с женихом, таким умным и начитанным, ученым, как его называли, и
думать о том, чтоб не сказать какой-нибудь глупости и не прогневить маменьки…
Он вдруг повернулся и, не говоря ни слова, поспешно
побежал куда-то. Я спрятал хлеб в карман и стал ждать. Сразу стало мне жутко и весело! «Чудесно! —
думал я. — Вот сейчас прибежит хозяин, соберутся лакеи, засвистят полицию… подымется гам, ругань, свалка…
О, как великолепно буду я бить эти самые тарелки и судки об их головы. Я искусаю их до крови!»
Я не выдержал и опрометью
побежал вниз, уж не
думая ни
о неприятных встречах, ни
о недавнем позоре своем…
Минут через пять сытый гнедко Лукич солидной, развалистой рысцой
бежал по извилистой мягкой дороге, с обеих сторон глухо заросшей кустами орешника и калины. Гибкие ветки задевали Тихона Павловича за голову, заглядывали ему в лицо, и, когда лист попадал в губы, мельник поворачивал головой, отплёвывался и всё
думал о своей пошатнувшейся жизни.
Спит — точно спит, сомненья нет,
Улыбка по лицу струится
И грудь колышется, и смутные слова
Меж губ скользят едва едва…
Понять не трудно, кто ей снится.
О! эта мысль запала в грудь мою,
Бежит за мной и шепчет: мщенье! мщенье!
А я, безумный, всё еще ловлю
Надежду сладкую и сладкое сомненье!
И кто
подумал бы, кто смел бы ожидать?
Меня, — меня, — меня продать
За поцелуй глупца, — меня, который
Готов был жизнь за ласку ей отдать,
Мне изменить! мне — и так скоро.
— В уме ль ты, Фленушка?.. — с жаром возразила Манефа. — Точно не знаешь, что пение Марьей только у нас и держится?.. Отпусти я ее, такое пойдет козлогласование, что зажми уши да
бегом из часовни… А наша обитель пением и уставной службой славится… Нет, Марью нельзя, и
думать о том нечего…
Можно, по выражению Паскаля, не
думать об этом, нести перед собой ширмочки, которые бы скрывали от взгляда ту пропасть смерти, к которой мы все
бежим; но стоит
подумать о том, что такое отделенная телесная жизнь человека, чтобы убедиться в том, что вся жизнь эта, если она есть только телесная жизнь, не имеет не только никакого смысла, но что она есть злая насмешка над сердцем, над разумом человека и над всем тем, что есть хорошего в человеке.
Мы так боялись и гнева журнальных оракулов, и того, чтобы
о нас не
подумали, будто мы «отсталые»; каждому из нас так хотелось, вроде Петра Ивановича Бобчинского, «петушком, петушком»
побежать за «молодым поколением», заявить всем и каждому, что и я, мол, тоже молодое поколение.
Старец теперь любил
думать о добром Памфалоне, и всякий раз, когда Ермий переносился мыслью в Дамаск, мнилось ему, что он будто видит, как скоморох
бежит по улицам с своей Акрой и на лбу у него медный венец, но с этим венцом заводилося чудное дело: день ото дня этот венец все становился ярче и ярче, и, наконец, в одну ночь он так засиял, что у Ермия не хватило силы смотреть на него.
Этот человек ходит теперь по Петербургу, курит свои сигары, читает книжки и столько же
думает обо мне, как
о китайском императоре. Был он два, три раза на даче у знакомого, увидал там барыню, нашел ее очень нелепой, поговорил с ней на скамейке в саду, объявил, что весьма уважает брак вообще, и контору какого-то г. Фуа в особенности, а с этой барыней теперь делается что-то до того чудное, что еще день, другой — и она
побежит отыскивать его, если он не догадается явиться на дачу.
Цыгане
думают бежать, но куда? Уж поздно; их может тотчас настигнуть верховой. Да еще их ли нужно? Они за собой ничего не знают. Не хотят ли спросить их
о чем?.. В таких переговорах они стояли на одном месте, ожидая на себя конвоя.
— Из любовницы графа Аракчеева, попасть в любовницы его лакея…
О, зачем я лучше не согласилась умереть! — начала тотчас
думать она. — Ехать к нему в Петербург… нет, нужно
бежать, хоть на верную гибель, но
бежать…
— Не знаю, знаю только, что зовут его Борисом Петровичем. Сегодня утром я его не видал, не видал и после полудня, а тут я услыхал
о найденном трупе,
побежал к избе, которую занимал постоялец — глядь, замок висит. Ну,
подумал я, наверно, это моего соколика укокошили… Сел на лошадь, да айда сюда… вхожу, а он тут и есть, лежит весь искрошенный…
— Ну, так что бы было? Да неужели же ты
думаешь, что я слушала все твои россказни. Ты меня выручил из ямы — это правда. Но для чего — это вопрос… Для того, чтобы я делила с тобой твою скотскую жизнь… Что касается Леонида, я бы его любила, быть может, если бы он был настоящим мужчиной, если бы он сумел взять меня в руки. Но все равно, я сегодня полюбила до безумия; он презирает меня, и это-то меня и тронуло.
О, я не скрою от тебя, я готова была
бежать за ним.
Правда, всё в темном, в мрачном свете представлялось князю Андрею — особенно после того, как оставили Смоленск (который по его понятиям можно и должно было защищать) 6-го августа, и после того, как отец больной должен был
бежать в Москву и бросить на расхищение столь любимые, обстроенные и им населенные Лысые Горы; но несмотря на то, благодаря полку князь Андрей мог
думать о другом, совершенно независимом от общих вопросов, предмете —
о своем полку.
Ростов не
подумал о том, что̀ значит требование носилок; он
бежал, стараясь только быть впереди всех; но у самого моста он, не смотря под ноги, попал в вязкую, растоптанную грязь и, споткнувшись, упал на руки. Его обежали другие.
Княжна Марья остановилась на террасе. День разгулялся, было солнечно и жарко. Она не могла ничего понимать, ни
о чем
думать и ничего чувствовать, кроме своей страстной любви к отцу, любви, которой, ей казалось, она не знала до этой минуты. Она выбежала в сад, и рыдая
побежала вниз к пруду, по молодым, засаженным князем Андреем, липовым дорожкам.